Шарик для троих

Откуда на нашей елке взялся этот шарик, я не знала.
Я заметила его, когда пришла укладывать спать сынулю. Могла бы и не заметить, но мой чудный ребенок сидел перед елкой, обхватив коленки руками, и глядел куда-то в одну точку. Это было настолько не похоже на его обычное поведение, что я мгновенно запаниковала.
— Володька, что с тобой?!
— Ничего, — сынуля обернулся ко мне, мазнул задумчивым взглядом и снова уставился куда-то в переплетение ветвей, мигание гирлянд и блеск разноцветного дождика. — Красивый, правда, мам? А тетя в нем совсем как ты, только веселая.
— Какая тетя? Ты о чем вообще?! — я присела с ним рядом, обняв за худенькие плечи — и увидела.
Прикрытый краем ветки, в глубине, не на виду, висел большой шарик. Не из современных, небьющихся, каких у меня была полная коробка, а стеклянный, полупрозрачный, тонкий и хрупкий на вид. В выпуклом боку отражались разноцветные точки гирлянды и теплый желтый свет ночника, а внутри клубился серебристый туман.
Шарик был сказочно красив — и совершенно мне не знаком. Не было у нас такого, сколько я себя помнила. Даже в моем детстве, у бабушки, хотя ее елочные игрушки, старинные, не сравнить с теми, что висят на нашей елке сейчас.
— Откуда это чудо? — невольно спросила я.
— Снегурочка принесла, — ответил сын. Поглядел на меня искоса и добавил: — Сказала, что ты совсем закисла и пора принимать меры. Мама, ну погляди же! — он дернул меня за руку и снова повернулся к елке, и все «какая Снегурочка», «что значит принимать меры» и «что вообще происходит» вылетели у меня из головы, словно метелью выметенные.
Метель мела в серебристом тумане шарика, в снежных вихрях таяли тонкие стенки, огоньки гирлянды превращались в огни фонарей, витрин и окон, а желтый свет ночника — в яркую полную луну. Я видела сквер в двух кварталах от нашего дома, тот самый, где когда-то гуляла с коляской, с маленьким Володькой, а до того, в какой-то другой, прошлой жизни — с Володькой большим. Со своей первой и, похоже, единственной любовью. По крайней мере, все мужчины, которые случались позже, исчезали из моей жизни тихо и незаметно, и ни разу я ни о ком не пожалела. Да и сынуля тоже никого из них в папы не захотел.
А в заполнившей шарик метели мы с моим Володькой шли по скверу, обнявшись, и смеялись, глядя, как Володька-мелкий носится по снегу наперегонки с лохматым рыжим спаниелем. Сквер был украшен к новому году, между фонарями мигали разноцветные лампочки гирлянд, и снег под ногами тоже казался разноцветным, сиял то солнечно-желтым, то радостно-синим, то по-весеннему зеленым. Красота!
Я так засмотрелась, что совсем забыла о времени, о том, что сынуле пора спать, и о том, что он смотрит в этот чудный шарик со мной вместе. Не вспомнила, даже когда парочка в шарике остановилась и начала целоваться. Как наяву ощущались на губах эти поцелуи, со вкусом крепкого кофе — Володька был заядлым кофеманом, с теплым чужим дыханием на коже и с внезапной слабостью в ногах. Так могло бы быть…
— Это папа, да? — тихо-тихо спросил Володька. — Папа, ты и я? Так было бы, если бы он не пропал?
Я вскочила.
— Не знаю, что за Снегурочка его принесла и какие меры она собирается принимать, но лучше ей не показываться мне на глаза. Хорошенький подарочек! Иди спать, сын. Что толку смотреть на то, как могло бы быть?
Как ни странно, мелкий пошел в кровать без споров. Только сказал, улегшись и натянув одеяло до подбородка:
— А я думаю, что-то можно сделать. Потому что если нет, то зачем так?
«Зачем так?» — это был вопрос вопросов. Мучить несбывшимся… Жестоко — и для меня, и для ребенка. Но мне-то уже не шесть лет, я давно не верю ни в сказки, ни в чудеса, ни в Деда Мороза со Снегурочкой. И если уж честно, первым моим побуждением было взять этот шарик и грохнуть его об пол.
Сама не знаю, что меня остановило.

***
Днем шарик был самым обыкновенным. Красивым — хрупким, стеклянным, тонким и прозрачным, как мыльный пузырь, настоящей новогодней игрушкой — но не больше. Он прятался в ветвях в укромном месте между спинкой Володькиной кроватки и стеной, хотя обычно такие красивые шары вешают на самое видное место.
Я собирала сынулю погулять, пылесосила в комнате, занималась домашними делами, которых к выходным накапливается — выше головы. Но взгляд то и дело возвращался в переплетение ветвей, искал за серебристым дождиком то, чего там быть не могло. Я спохватывалась, отводила глаза. Уходила в кухню, даже затеяла печь пирожки, но стоило заглянуть в комнату, как меня тянуло к елке, словно иголку к магниту.
Но шарик больше не показывал ни тумана с метелью, ни картин несбывшегося.
К концу дня я успокоилась. Мы с Володькой наелись пирожков вместо нормального обеда, посмотрели мультики, доделали костюм ежа для новогоднего утренника — хорошее получилось воскресенье. Но вечером сынуля притащил к елке диванную подушку, уселся с комфортом и похлопал ладошкой рядом с собой:
— Мам, иди сюда. Давай посмотрим еще немного. Ну, ма-ам!..
У меня не хватило духу ни погнать его спать немедленно, ни оставить смотреть одного.
Я, правда, надеялась, что сегодня обойдется без «волшебного кино». Но стоило вглядеться, и за тонким стеклом вновь заклубился туман, сменился неярким желтым светом настольной лампы в старинном абажуре — эта лампа стояла в комнате у Володькиной мамы.
— Женился бы уже, — со вздохом сказала старушка, в которой я едва узнала всегда веселую, моложавую Викторию Сергеевну. — Один да один. И детей после себя ни оставишь…
— Ну что ты говоришь, мам, — услышала я такой родной, но почти уже позабытый голос. — Нет второй такой. Сравнивать всю жизнь? Ни себе счастья, ни жене. Смотри вот лучше, какой я шарик принес. В лотерею на работе выиграл. Давай повесим.
На мгновение показалось, что шарик закачался и раздвоился, и в нем очень близко появилось лицо — такое родное… Старше, чем я помнила, хмурое, так что я, не думая, протянула руку — разгладить морщинку в середине лба, провести пальцами по щеке, утешая.
Пальцы ощутили живое тепло, глаза Володьки-в-шарике изумленно расширились, и он медленно, словно не веря, поднес к щеке ладонь. Постоял так, покачал головой:
— Устал я, мама…
— Тоскуешь ты, — проворчала Виктория Сергеевна. — Все тоскуешь… Все ждешь, а чего ждать? Столько лет прошло, была б жива, давно бы нашлась. Только с того света не возвращаются. Отпусти уже.
— Не могу…
— Мама, — сынуля дергал за руку, — мам, ну ма-ам…
Я только теперь заметила, что плачу. Что за глупое, кривое зазеркалье! Картинка в шарике поплыла — не то от слез, не то просто время вышло…
Володька-мелкий замолчал, только обнял меня крепко.
Всю ночь мне снилось, как мы гуляем втроем. Во сне все было хорошо. Мы смеялись, целовались, играли в снежки, а потом сынуля заканючил, что хочет к бабушке, и мы пошли в гости. Виктория Сергеевна угощала нас ватрушками, а я называла ее «мама» — наверняка так и было бы на самом деле…
Во сне я была счастлива, но подушка с утра оказалась мокрой от слез.

***
Я не заметила, как прошел день, не помню, что делала, о чем думала, как отвечала на вопросы. Благо, работы было немного. А после работы ноги сами понесли меня в наш сквер.
Небо потемнело, из низких туч валил густой, крупный снег. Люди бежали кто домой, кто по магазинам, но сюда, к заметенным снегом лавочкам и узким, едва протоптанным тропинкам, не сворачивал никто. Я шла, потерявшись в снегу, и чудилось, что осталась одна в мире. Или, наоборот, в мире по-прежнему спешат по делам люди, покупают подарки к Новому году, думают о подступающих праздниках, и только я — не со всеми. Как будто сама попала в тот шарик, за тонкое стекло…
Пора было забирать Володьку из садика, а я брела по заметенной снегом тропке и ощущала себя мухой, застывшей в янтаре. Казалось, хоть стой, хоть иди, хоть беги, все равно останешься здесь… пока из снежинок не сложится слово «вечность» или, может быть, «любовь».
А потом в метельном мареве почудился знакомый силуэт, и я побежала — потеряв тропинку, по сугробам, пока не грянулась всем телом обо что-то тонкое, невесомо-прозрачное, похожее на стекло того самого шарика — а за ним, совсем рядом, ошеломленно смотрел на меня мой Володька, и его губы шевелились в беззвучном: «Ты?!»
Кажется, я плакала, а может, ругалась — помню только, как молотила кулаками о преграду, всем сердцем желая убрать ее, преодолеть, очутиться рядом с тем, кого потеряла когда-то. Обнять наконец-то, разобраться, что произошло, не отпускать больше.
Помню, как мир с хрустальным звоном разлетелся на осколки, и каждый осколок сверкал, как стекло, и в каждом отражались разноцветные огни окон, витрин и праздничных гирлянд. Помню, как уткнулась носом в плечо, вдохнула такой родной, почти позабытый запах, и как захватило дух, когда Володька прижал меня к себе и сказал глухо, защекотав ухо дыханием:
— Господи, ты… Нашлась… Никуда, никогда больше не отпущу!
Потом, спохватившись, я в панике тянула ничего не понимающего Володьку в садик — сынуля там наверняка уже последний остался. Володька-мелкий как-то сразу охватил нас взглядом, с разбегу обнял обоих, поднял голову и спросил:
— Ты больше не пропадешь? Пап?
И вот тогда я разревелась — позорно, как девчонка, на глазах воспитательницы и нянечки, и мои любимые, единственные, самые дорогие мужчины утешали меня вдвоем. Так глупо…
Уже на улице, когда я начала верить, что сжимающая мою ладонь рука любимого — не сон, сынуля спросил вдруг:
— А мы пойдем к бабушке? Она ведь ждет нас, правда?
В этот момент я вдруг испугалась. Как-то сразу меня догнало осознание, что происходит нечто непонятное, невозможное. Вспомнились услышанные в шарике слова Виктории Сергеевны: «Была б жива, давно бы нашлась». «Нашлась»… Разве я терялась? Потерялся мой Володька — просто в один ничем не примечательный день куда-то пропал из моей жизни, без объяснений, без ссор, без каких-то странных происшествий. Просто все стало так, будто его и не было никогда — на его работе не понимали моих вопросов о нем, его соседи пожимали плечами… Если бы не беременность, не наш сын, я и сама могла бы поверить, что придумала себе идеального мужчину.
— Я ничего не понимаю, — тихо сказал Володька, и я вспомнила вдруг, что наши мысли часто вот так совпадали.
— Я тоже, — я крепче сжала пальцы, боясь выпустить его руку. — Ты странно пропал и так же странно вернулся. И этот шарик…
— Но ведь пропала ты, — возразил он, и тут же встрепенулся, переспросил: — Шарик?
— Елочный, — кинулся объяснять сынуля, — красивый, и в нем ты был, и бабушка! И мы гуляли все вместе! И с собакой, рыжей такой! Пап, у тебя есть собака?
— Заведем, — рассеянно отозвался Володька — какая-то гипотетическая собака явно волновала его сейчас меньше всего. — А я видел тебя… нас. И детей было двое.
— Заведем, — сквозь слезы рассмеялась я. — Понять бы еще, что за чудеса…
— Ну, мама! — с такими интонациями сынуля говорил, когда хотел объяснить мне, что я не понимаю чего-то очень простого. — Снегурочка же сказала, что пора принимать меры! Вот, значит, и приняла! Только, чур, мне сестричку! А то если братик, с ним придется машинками делиться.
— Снегурочка, — повторил за сыном Володька… ох, надо бы теперь кого-то из них называть по-другому, а то будет у нас сплошная веселая путаница! — А мне ведь тоже Снегурочка… Еще сказала так: «Чтобы жизнь стала правильной», — я еще подумал, какие странные нынче у Снегурочек пожелания.
«Какие люди, такие и пожелания», — почудился вдруг звонкий, искрящийся весельем голос. Я невольно обернулась — никого. Мы стояли втроем посреди метели, фонари и праздничные гирлянды виделись сквозь снег размытыми цветными пятнами, и снова показалось, что мир — где-то там, а мы — внутри того самого шарика. Вот только теперь здесь не было пугающего бесконечного одиночества.
— Привет, — помахал ладошкой сынуля.
— Вот и Снегурочка, — усмехнулся Володька-старший. — Прости, что с детства в тебя не верил, но объясни уж, что произошло?!
— Вы не захотели забыть друг друга, вот и все. — Теперь и я видела тоненькую фигурку, словно свитую из метели и праздничных огней. — Бывает иногда, что мир раскалывается надвое, и люди, которые были вместе, оказываются в разных половинках. Половинки расходятся все дальше, а люди смиряются. Легче или тяжелее, но начинают жить друг без друга. А вы тянулись друг к другу так сильно, что заставили мир снова слиться в один из двух.
— Теория о параллельных мирах в изложении сказочного персонажа, — Володька покачал головой. — Звучит категорически ненаучно.
— Где наука, а где мы? — Снегурочка рассмеялась — и рассыпалась сверкающими снежинками.
Метель улеглась.
Замощенный фигурной тротуарной плиткой сквер был расчищен от снега, между лавочками стояли украшенные гирляндами киоски-лоточки с игрушками, фейерверками, горячими блинами и чаем. В торце сквера высилась огромная наряженная елка. Я помнила, что еще час назад ничего этого здесь не было, и при этом точно знала, что так все и было — каждый праздник в последние три года, с тех пор как в городе сменился мэр. Я помнила, что напротив автобусной остановки на другой стороне улицы — не кондитерская, а хозмаг, но точно знала, что в той кондитерской самые вкусные в городе эклеры.
А еще я знала, что Виктория Сергеевна — мама, я уже привыкла называть ее так, — испекла ватрушек, побаловать любимого внука, а Володькин сослуживец обещал нам в феврале щенка спаниеля. И я с удовольствием вспоминала, в какую эпопею вылился обмен двух наших маленьких квартир на одну просторную, в которой прекрасно разместилась вся наша семья.
А самое странное — меня совсем не напрягала эта двойная память. Я знала, что назавтра все это будет давно привычным, а наши с сынулей одинокие шесть лет покажутся дурным сном. Кошмаром, который развеется от Володиных объятий.
Потому что наша жизнь наконец-то стала правильной.

Алена Кручко https://feisovet.ru/магазин/Кручко-Алена/