Тот, кто поет обо мне в тумане

Я сообщаю Калебу о том, что меня увозят из Смоки-Мурс. На время, но это звучит так, словно бы навсегда. Мне двенадцать. Ему пятнадцать. Мы просто друзья, мы ходили вместе на речку рыбачить, ловили на болотах лягушек для моего «жабариума», отправлялись в походы… и еще у нас есть секретное место у Трех Сестер, только наше место, куда мы приходим, чтобы просто побыть вдвоем и поделиться тайнами друг с другом. Потому что я доверяю ему, а он доверяет мне, и мы поклялись на крови не хранить друг от друга никаких секретов, когда мне было восемь.
Ошеломленный новостью, Калеб некоторое время смотрит на меня, а затем вскакивает на ноги и начинает кричать. Теперь уже я, шокированная, замираю на месте и сижу, запрокинув голову и приоткрыв рот, и так и гляжу оцепенело, как длинноногий и тощий Калеб, похожий на жеребенка, возвышается надо мной, стиснув кулаки и покраснев от злости:
– Да пошла ты, Чайна! Слышишь?! Пошла ты на хрен!
Я растеряна и сбита с толку, я не понимаю, за что он так разозлился на меня. Что я такого сказала? Я сама никуда не хочу уезжать, но мне всего лишь двенадцать, и моего мнения никто не спрашивал.
– Пошла ты, Чайна! Ненавижу тебя! Вали в ад, к своим сраным родителям!
И он убегает, прочь от нашего места, подальше от Трех Сестер, но в самый последний момент, перед тем как Калеб развернулся, я успеваю заметить, что на его щеках блестят слезы. Ему пятнадцать, и он плачет, и осознание того, что я могу увидеть это, наверняка приводит его в еще большее бешенство. Он никогда не плакал, никогда, даже когда сломал ногу, прыгнув с Сахарной головы на спор, и я тащила его до медицинского пункта буквально на себе, по пути вся перепачкавшись его кровью.
Воспоминание вспыхнуло, пронеслось перед глазами и угасло, как совсем недавно потухла в луже выпущенная мной сигнальная ракета. Призраки затаились по углам коридоров, но это была совсем не Черная Мери. За мной шли по пятам призраки моего прошлого. Усилием воли я заставила себя встряхнуться, сорвала с руки камеру и в сердцах запихнула ее в рюкзак, который затем забросила на спину.
– Сейчас приеду, – буркнула я в мобильный телефон и сбросила вызов.

***

По дороге домой, пока я, воспользовавшись тем, что в это время суток не бывает пробок, неслась по ночным улицам в сторону Моцарт-истейт, где находился дом тети и дяди, – мой дом за последние тринадцать лет, – меня накрыло еще одним воспоминанием.
Это мое последнее лето в Смоки-Мурс, только никому из нас, ни мне, ни Калебу, это еще не ведомо. Мы лежим на деревянном мостике у тихой речной заводи, удочки валяются поодаль. В этом году деталей в моем купальнике добавилось: теперь я ношу лифчик. Когда он сухой, я себе в нем нравлюсь, но сейчас, после купания, когда он мокрый, у меня ужасно чешутся под ним соски. Поэтому, выбравшись из воды, я сразу ложусь на живот в надежде, что благодаря этому зуд поутихнет. Когда-то деревянные доски мостика были покрашены в коричневый цвет, но краска давно облупилась и теперь они покрыты серыми проплешинами, совсем как шерсть старой дворняги, которую держит у себя во дворе преподобный отец Стоун. Я складываю ладони под подбородком и утыкаюсь в проплешины носом, разглядывая узор на древесине, рядом со мной на животе в такой же позе вытянулся Калеб. У него на плечах веснушки, и этот узор я тоже украдкой разглядываю.
– Вчера я застала Индию, когда она в саду целовалась с Патриком, – говорю я, сгибаю ноги в коленях и начинаю болтать ступнями в воздухе. – Мерзкое зрелище.
Калеб бросает на меня быстрый взгляд из-под длинной челки и снова молча утыкается носом в горячие доски мостика. Поверхность реки позади нас безмятежна, солнце палит вовсю, и я начинаю ощущать, как стремительно высыхаю.
– Она сделала вот так… – продолжаю я и округляю рот в форме буквы «О», – …а он вот так… – тут я высовываю язык вперед, насколько это возможно, – …и они так стояли.
Калеб издает какой-то неясный звук, и я замечаю, что его лицо мрачнеет. Ему почему-то неприятна эта тема, хотя еще не так давно, каких-то пару лет назад, он наверняка слушал бы меня с большим любопытством. Он вообще сильно изменился за последний год, но осознаю я это позже, гораздо позже, после того как уже уеду.
– Ну! Ты чего надулся? – Я слегка толкаю Калеба плечом и чувствую, какая горячая у него кожа, как быстро она нагрелась на солнце.
– Отвянь, Чи, – вяло и неохотно откликается он, не меняя позы.
– Ты хотел бы так? Хотел бы поцеловаться с девчонкой? – Я снова толкаю его, на этот раз чуть сильнее. Когда мы стоим, я макушкой достаю ему до груди, но сейчас, лежа, мы находимся на одном уровне, и мне нравится, что можно померяться с ним силой.
Калеб ворчит и отворачивается. Это раззадоривает меня еще больше. Я шлепаю его ладонью по спине – между лопаток кожа уже такая горячая, что можно омлет жарить, – он стойко терпит, не поддаваясь на мои провокации.
– Хотел бы? Хотел бы секса с какой-нибудь девчонкой? – вхожу я в раж, потому что накануне мы с Индией как раз разговаривали об этом – о сексе – и теперь мне не терпится блеснуть своими знаниями перед лучшим другом.